Ахмед Наджар: «Пока мир не назовет войну в Газе геноцидом, у нас нет надежды на будущее»

В эту войну оккупанты убили в Газе более 57 тысяч человек. Только представьте: все население Вязьмы или Видного вдруг исчезло бы с лица земли. Но мир до сих пор не признает происходящее в анклаве геноцидом…

Политический аналитик, драматург Ахмед Наджар, рассуждает как построить будущее, если палестинцы до сих пор остаются лишь расходным материалом.

Фонд «Солидарность» публикует мнение Наджара.

Прошло меньше двух месяцев с тех пор, как в Газе убита моя племянница Джури — яркая, жизнерадостная шестилетняя девочка. Мы похоронили Джури, пока ее сестра оправлялась от ран, а отец учился ходить на сломанных ногах.

Всего неделю назад меня постигла еще одна невыносимая утрата. Мой 16-летний племянник Али погиб. Ракета, выпущенная с беспилотника, убила его и шестерых членов нашей большой семьи. Они сидели у нашего дома — последнего, который еще не превратился в пыль.

Али был разрезан надвое. Это не метафора: это буквально то, что ракета сделала с телом ребенка. Али, который пытался спастись от удушающей жары в доме без электричества, без воды, без ощущения безопасности.

Ребенок, единственным преступлением которого было то, что он сидел на пластиковом стуле в коридоре со своими дядями — мужчинами за 60. Они пытались  дышать, пытались жить, пытались найти хоть каплю прохлады в месте, где даже комфорт стал угрозой.

Почему их убили? Они не были бойцами. У них не было оружия. Они не прятались. Они не были «живым щитом». Они даже не двигались. Просто сидели тихо, может быть, потягивая чай. И тут — дрон. Ракета. Вспышка. Кратер. Тишина, которая никогда не заканчивается. Здесь нет «ошибки». Никакой осечки. Дрон не угадал. Он завис. Он наблюдал. Он выбрал цель. Он прицелился. И попал. Прямо в цель.

Но даже после всего ужаса, причиненного моей семье израилем, — убийств, голода, потерь — я ответил «да» на приглашение посетить мирную конференцию в Париже. Это была часть встреч перед крупным саммитом в Нью-Йорке. Там президент Эммануэль Макрон обещал добиваться признания палестинского государства.

Вскоре после парижской конференция саммит в Нью-Йорке тихо отложили. Никаких объяснений. Никакой срочности. Как будто мир – как и все остальное в нашей жизни – можно отложить на неопределенный срок.

И все же я поехал в Париж. Я поехал, хотя меня предупредили, что в зале будут сторонники оккупационного правительства. Я не дрогнул. Я пойду, куда угодно и поговорю с кем угодно, если это поможет остановить массовые убийства моего народа.

Я ехал не ради мести, а ради надежды. Сидел в комнате с израильскими участниками, которые говорили, что хотят мира, как и я. Но что-то было не так. Никто из израильтян, с которыми я беседовал, не признавал геноцид в Газе. В лучшем случае, некоторые соглашались, что израиль совершал военные преступления, но не геноцид. И это несмотря на подавляющее единодушие международных организаций, израильских учёных и исследователей в том, что происходящее в Газе равносильно геноциду.

Ко мне подошла пара и шёпотом призналась: да, то, что происходило, действительно было геноцидом. Но они говорили тихо. Слишком опасна эта вещь, чтобы произносить её вслух. Как будто правда была оружием, которое могло разрушить перспективу мира.

Мы говорили о мире в абстрактных терминах. Большие и прекрасные идеи о сосуществовании и общем будущем. Но никто не хотел говорить о пропитанной кровью земле под нами. О голодающих детях. О беспилотнике, который разорвал тело моего племянника. Или о тишине, которая следует за криками. Я чувствовал себя крайне одиноким. Я чувствовал себя препятствием. Как будто я был слишком неудобным, слишком реальным. Все остальные были заняты строительством мостов, в то время как я все еще пытался сохранить свою семью в живых.

В какой-то момент израильтянка спросила меня: «Не лучше ли жителям Газы уехать, пока Сектор не будет восстановлен?» Она сказала это так, как будто изгнание было чем-то… нейтральным. Как будто не было 1948 года. Как будто мы не знаем, что когда палестинцы уезжают, им не разрешается возвращаться.

Я сказал ей: «Возможно, да, если бы люди могли временно уехать… Они могли бы остаться в пустыне Негев [на юге израиля] и вернуться, когда Газа будет восстановлена». Она выбежала. «Вы не хотите мира», — заявила женщина.

Но я также поговорил с другой израильтянкой — доброй, вдумчивой и честной. Она призналась, что на нее напрямую повлияло нападение 7 октября. Женщина не скрывала своей боли. «Мы — меньшинство в израиле, — сказала она. — Большинство людей настроены гораздо более антипалестински». Я поверил ей. И я оценил ее готовность говорить. Но даже она — та, кто, казалось, действительно хотела мира, — не смогла назвать происходящее в Газе геноцидом.

И это заставило меня задуматься: если это меньшинство израильтян не может противостоять тому, что происходит в Секторе, на что нам надеяться? Если те, кто говорят, что хотят мира, не могут даже признать наши страдания, о каком будущем идет речь?

Мир между палестинцами и израильтянами потребует невообразимого мужества. Такого, которое не отступает от реальности и не прячется за высокопарными словами, пока людей хоронят под бетоном и огнем.

Мир потребует от палестинцев готовности говорить о своей боли и при этом видеть человечность тех, кто ее причинил. Для этого нужны израильтяне, у которых хватит смелости противостоять тому, что их правительство сделало и продолжает делать от их имени. Не будет настоящего мира, пока обе стороны не встанут лицом к лицу и не скажут: «Мы были неправы. Мы были соучастниками. И мы выбираем что-то лучшее».

Мир не может быть основан на молчании или отрицании. Его нельзя построить, пока палестинцы рассматриваются как расходный материал. Мир начинается со справедливости, правды и политического решения, которое гарантирует право палестинцев жить свободно, достойно и с самоопределением. И, по крайней мере, он должен начинаться с самого основного права из всех: права остаться в живых.